Михаил Соколов: «Социология как точная наука обольщения. Социолог Мих. Соколов: "С возрастом россияне перестают вкладываться в саморазвитие" Михаил соколов европейский университет

Посетители библиотек являются довольно правдоподобным слепком остального населения. Нет ощущения, что это какие-то кардинально другие люди. Судя по опросам, нельзя сказать, что люди много ходят в библиотеки, потому что у них нет денег, а как только у них появляются деньги, они начинают покупать книги в магазине. Как ни странно, доходы скорее положительно влияют на возможность похода в библиотеку. Если сравнить предпочтения читателей библиотек со списками самых популярных книг в книжных или интернет-магазинах, то можно увидеть, что они почти не отличаются. Самый издаваемый автор — Донцова. Самое большое количество скачиваний книг опять же у Донцовой. И, наконец, чьи книги чаще всего берут в библиотеке? Снова Донцова.

Это не дает нам ответа на загадку: если посетители библиотеки так похожи на всех остальных, то в чем же разница? Почему некоторые ходят в районные библиотеки, а некоторые говорят, что в жизни там не были, хотя вроде как эти люди похожи по возрасту, образованию, доходам и по роду деятельности. <...>

Одной из задач исследования было понять, существует ли в современной России хороший вкус как социальное явление — есть ли в обществе группы, которые определяют себя через вкус, который они считают хорошим, и через противопоставление своих вкусов вкусу других групп, который они считают плохим. То есть задача исследования состояла в том, чтобы понять, существует ли в обществе культурный снобизм как группообразующий признак, и если есть, то какие именно группы его демонстрируют.

На уровне расхожих представлений в России уже столетия существует интеллигенция, которая определяет себя через образование, занятие некоторыми профессиями (со времен Чехова классическими интеллигентами считаются врачи), а также через «культурность» — хорошие манеры, хороший вкус, в особенности в том, что касается искусства. Нашей задачей было понять, правда ли мы можем найти подтверждения того, что все эти социальные характеристики -образование, «интеллигентские» профессии — соответствуют каким-то характерным предпочтениям в литературе. <...>

Среди читателей библиотек вообще больше людей с высшим образованием (три с высшим к одному со средним специальным), однако среди 200 самых популярных авторов мы обнаружим как тех, кого люди с университетским дипломом и дипломом техникума будут брать примерно с равной частотой (Юлия Шилова), так и тех, которых люди без высшего не будут брать вообще (Фаулз). Картина в общем соответствует представлению о том, что существует интеллигенция, представители которой имеют высшее образование и воротят нос от условной Шиловой. Однако, когда мы смотрим на то, каковы вкусы отдельных профессиональных групп, нас ждут сюрпризы.

В особенности изумляет положение двух групп, которые, теоретически, должны быть ядром интеллигенции — университетских преподавателей и врачей. Преподаватели будут брать Ремарка и Маркеса реже, чем официантки и индивидуальные предприниматели. Для врача в четыре раза более вероятно взять Донцову, чем для переводчика, а для переводчика - в два раза более вероятно взять обобщенного Пушкина. Обывательские представления о настоящей интеллигенции, состоящей из врачей, учителей и библиотекарей, оказываются чем-то далеким от реальности. <...>

Есть ощущение, что с возрастом люди перестают вкладываться в саморазвитие и начинают читать литературу попроще. У читателей 25 лет Достоевский более популярен, чем Акунин. У людей в 60 лет Акунин в полтора раза более популярен, чем Достоевский. Можно предположить, что они уже просто прочитали Достоевского, но смущает то, что они не читают авторов из того же авторского набора. Вместо этого мы видим переключение на современную русскую прозу в значительной мере развлекательного свойства. Эта картина, конечно, явно противоречит обывательскому представлению о том, что выросли поколения, лишенные культурности, а подлинная интеллигенция — это питерские старушки.

​Как российские университеты стали патриархальными демократиями, в каких аспектах они устроены лучше британских и американских и почему ректорам приходилось терпеть нелюбимых деканов до середины 2000-х, в интервью Indicator.Ru рассказал социолог, профессор Европейского университета в Санкт-Петербурге Михаил Соколов.

Михаил, вы и ваши коллеги занимаетесь политической социологией российских университетов. Что это вообще такое и что интересного вы выяснили?

Есть много подходов к изучению организаций. Один из них, который стал очень популярен в 1960-е годы, рассматривает организации как государство в миниатюре или, наоборот - государства как разновидность организаций, только очень больших. Университет, рассмотренный политически – это конгломерат разных групп интересов, заключенных в рамки формальной политической структуры. Этими группами интересов являются, например, студенты, профессора, администрация, поделенные на субкультуры. Все они стараются куда-то направить организацию. Одни студенты хотят денег на КВН и на спортивный зал, вторые хотят лаборатории и книг в библиотеку. Одни профессора хотят, чтобы их оставили в покое, пока они пишут свои великие научные статьи, а другие хотят, чтобы те подключились к преподаванию и взяли на себя часть администрирования. Кто из них чего сможет добиться определяется отчасти формальной политической рамкой, отчасти – «властью выхода», теми ресурсами, экономическими и символическими, которые они могут угрожать унести с собой. И это все как раз предмет политического изучения организаций. Впервые этот подход было опробован применительно к американскому университету на волне студенческой революции, но с тех пор под этим углом изучали университеты во Франции, Британии и еще много где.

- Но что такой подход дает нам, в России?

Ну, например, он позволяет объяснить, в чем разница между университетским управлением в разных странах, и почему простая калька американских структур управления, которая происходит сейчас, не приведет к появлению похожего внутриорганизационного политического режима.

Мы с моими коллегами придумали простую типологию, которая располагает вузы по двум измерениям – менеджериальности-коллегиальности и массовости участия в управлении. Менеджериальность-коллегиальность, или, под другим именем, бюрократичность-демократичность, соответствует тому, кому подотчетны администраторы. Это измерение мы считываем по формальной рамке, регулирующей, кто кого назначает. Здесь есть два полярных типа – учреждение, где всех их назначают сверху вниз, и товарищество, где всех избирают непосредственный электорат (обычно преподаватели). Помимо формальной рамки нужно понимать, что есть те, кто реально участвует в управлении. При идентичном наборе полномочий внутриорганизационные политические режимы могут принципиально различаться по тому, кто и как пользуется имеющимися полномочиями.

Это дает нам второе измерение, которое соответствует доле людей, фактически участвующих в управлении, причем в первую очередь – преподавателей-неадминистраторов. В сочетании с первым измерением мы получаем четыре типа, которые мы назвали «советскими республиками» (демократическими с широким участием), «патриархальными демократиями» (демократическими с низким участием), «совещательными авторитаризмами» (менеджериальными с высоким участием) и «предпринимательскими автократиями» (менеджериальные с низким участием).

В «советских республиках» все всех выбирают – кафедра выбирает заведующего, факультет – декана, университет в целом – ректора – и на каждом уровне соответствующий коллегиальный орган исполняет роль постоянно действующей законодательной власти, а избранный администратор – подотчетной ей исполнительной. В «предпринимательских автократиях» есть цепочка, идущая сверху вниз – ректор назначает деканов, деканы – завкафедрами, те – отбирают своих подчиненных, а затем этими подчиненными командуют. В «патриархальных демократиях» руководство избирается, но затем никакого низового участия в управлении, помимо периодических голосований, нет. Администрирование осуществляется избранными администраторами как часть их должностных обязанностей за специальную плату. Наконец, в совещательных авторитаризмах голосований – нет, но участие, на правах совещательных органов, очень широкое.

Если говорить коротко, высшее образование в России пережило две волны реформ. Одна, перестроечная, должна была сделать их «советскими республиками», но сделала «патриархальными демократиями». Вторая должна была сделать совещательными авторитаризмами – но сделала гибридом тех же патриархальных демократий с предпринимательскими автократиями.

В СССР действовала предельно менеджериальная система, в которой ректора назначало профильное министерство. В 91-м году на волне общей выборности и демократизации в государственных вузах появляется система, в которой ректор становится слугой коллектива. Ректора выбирают на конференции работников, деканов выбирают факультеты. Ректор уже не очень влиятельная фигура по сравнению с ученым советом, который тоже выбирает конференция. Номинально, учредитель (профильное министерство, так как СССР оставил нам в наследство систему, в которой учредителем является профильное министерство) утверждает ректора на коллегии. Но на самом деле, судя по всему, контроль перешел целиком и полностью в руки коллектива, ибо министерства вмешивались по минимуму или, фактически, вообще не вмешивались. На протяжении десятилетий случаев, когда министерство отказало бы кандидату, который был избран внутри на конференции, единицы. Мы с моими коллегами по Центру институционального анализа науки и образования проанализировали эволюцию университетских уставов, которые действовали с конца 90-х до 2015 года. Так вот, среди других вещей, можно обнаружить, что в ранних 2000-х некоторые вузы в своих уставах прописывали возможность преодолеть вето министерства.

Вы говорите о крайне демократической системе, хотя, по-моему, вузы сейчас такими больше не являются. Говорят скорее о власти высшего руководства в виде ректора, деканов и так далее.

Да, и эта волна преобразований, которая началась недавно. Их можно описать как движение к более распространенной менеджериальной модели высшего образования, или модели учреждения, потому что случаи, когда ректора или высшего администратора в университете выбирают преподаватели, встречаются в мире довольно редко. Это, скажем, Кембридж и Оксфорд – они оба управляются таким образом, традиционно конгрегация избирает высшие лица.

Гораздо более распространена модель, когда ректора назначает учредитель, которым выступает или государственное ведомство – тогда университет встроен в систему государственного управления, или религиозная конгрегация, или бизнес-корпорация, или локальное сообщество в лице совета попечителей. Но он не является коллегиальной структурой, такой «республикой ученых», то есть полностью самоуправляющимся сообществом или товариществом.

Но исторически университеты возникли именно как то, что вы называете товариществами? Скажем, средневековый Парижский университет.

Да, и скорее даже Болонский был классическим примером за тем исключением, что его создали студенты. Болонья была объединением студентов во главе с ректором-студентом, которые на сдельной основе нанимали профессоров и, как рассказывают историки, всячески этих профессоров третировали: давали им темы лекций и подсматривали по вечерам в окна, чтобы профессора готовились к лекциям.

Надо думать, образование было очень эффективным, хотя иногда профессора отчислялись в середине семестра и сбегали, не выдержав нагрузки. Оксфорд и Кембридж были примерно такими же, только с теологией в качестве главного предмета. Парижский университет был, видимо, слегка другим, потому что был теснее встроен в католическую церковь. Он не был совсем уж товариществом. Но в принципе, для средневекового университета было типично думать о себе как о гильдии, о цехе, внутри обеспечивая, по сути, социальную политику, ведь никакой помощи от государства, естественно, не было. Потому что и государства в современном смысле не было. Социальная политика была своя же, корпоративная. И жил университет, управляя сам собой. Они как раз, видимо, были близки к «советским республикам» в нашей терминологии. Сейчас в академической мифологии принято считать это состояние идеальным, хотя исторически существовавшие университеты-гильдии имели много темных сторон.

Собственно, Гумбольдтовская революция, которая якобы изобрела академические свободы, на самом деле некоторые из них даровала, а некоторые - упразднила. Она упразднила право гильдии избирать своего начальство, потому что теперь ректоров университетов назначало министерство просвещения. Она избавила отдельного профессора от необходимости получать одобрение других профессоров для того, чтобы читать какие-то лекции – до этого это сообщество следило за тем, чему учит каждый, и было в этом смысле частенько довольно авторитарным.

Если мы посмотрим на уставы российских императорских университетов начала XIX века, то мы обнаружим прямой запрет на то, чтобы преподавать предмет сообразно собственному разумению. Профессор должен читать курс по учебнику или конспекту, который одобрили его коллеги и чиновники, ни в коем случае от них не отступая. Так вот, Гумбольдт дал профессорам свободу учить – в смысле, по собственному разумению излагать предмет. Но та же реформа закрепила за университетами статус государственного учреждения, не товарищества. И, в целом, с тех пор доля университетов-товариществ идет на спад, потому что новая модель вытесняет старую, даже там, где старая была прежде широко распространена. Где-то, конечно, университета-гильдии никогда не существовало. Скажем, американский университет всегда строился как учреждение, то есть, исходно это был комитет попечителей, представляющий локальное сообщество, который нанимал президента, а тот нанимал некоторое количество молодых преподавателей и делал с ними все, что хотел. Преподаватели обычно были молодыми людьми, параллельно ищущими места священника. На работе этой долго не задерживались. Гарвард исходно был организован так. Но со временем Гарвард скорее терял черты предпринимательской автократии, становясь тем, что мы назвали «совещательным авторитаризмом».

В истории российских университетов было больше крутых поворотов, чем в большинстве других стран. Первый университетский устав, Московского университета 1755 года, был во многом калькой с устава германского университета-гильдии. Потом маятник качнулся в сторону учреждения, с последующими колебаниями на протяжении XIX века (менее либеральный устав 1835 года, более либеральный – 1863-го, опять менее – 1884-го). Потом, во время революций начала ХХ века, маятник качнулся было в сторону товарищества. Потом качнулся назад - до предельно учрежденческого типового сталинского устава, в котором вуз устроен как завод, ректор назначается, деканы назначаются, коллегиальные выборные органы никакой роли не играют.

Потом был чуть менее менеджериальный хрущевский типовой устав 61 года, который более-менее действовал до перестройки. Потом, после 1991 года, маятник качнулся в сторону товарищества очень сильно, и после модели, в которой университет, действительно, был учреждением, где министерство назначало ректора, перешел к модели, где коллектив выбирал всех, став своего рода суверенным государством. В этом смысле российский эксперимент важен и интересен, он позволяет понять, что изменяется в поведении организации - и тогда, когда она изменяется в одну сторону, и когда она возвращается назад.

Что происходит, когда она возвращается назад, мы видим прямо сейчас. Удивительная вещь заключается в том, что изменяется относительно мало, и совершенно не то, что планировалось изменить. Есть некая стихийно складывающаяся система управления, которая сначала делала достаточно декоративными демократические формы, а потом и менеджериальные формы университета как учреждения в той же степени декоративными.

- Интересно! Но в чем декоративность? Кто принимает решения?

Тут как раз сказывается вторая часть уравнения – не кто имеет полномочия, а кто хочет и может ими воспользоваться. После институциональной революции 90-х стихийно сложилась система, главная внутренняя логика которой состояла в том, чтобы минимизировать время препсостава, затраченное на управление, и количество людей, вовлеченных в принятие решений.

Когда мы посмотрим на то, как распределяются полномочия, мы обнаружим, что российский университет устроен, с точки зрения классических фордистских теорий менеджмента, более оптимально, чем английский или американский. Его структура управления ближе к тому, что предписывается для бюрократии, в которой у каждого есть зона ответственности, к каждой зоне ответственности приставлен конкретный человек, который отвечает за выполнение задачи и получает за это зарплату.

Вот, например, поиск новых преподавателей. На кафедре появляется вакансия. Кто отвечает за поиск нового преподавателя?

- Завкафедрой.

Точно! А если мы возьмем американский университет, там все будет устроено так. Допустим, на департаменте (кафедре) социологии освободилась вакансия. Департамент создал комиссию, которая разослала открытое объявление по каналам Американской социологической ассоциации, подождала, пока две сотни кандидатов (если это хорошая вакансия – не меньше) подали заявления, потом этот комитет отобрал кандидатов, представил своему департаменту, департамент выбрал трех, кто может приехать с пробными лекциями, заслушал их и передал свои рекомендации декану или руководителю школы. Руководитель школы изучил их, добавил свои рекомендации и отправил «наверх», в общеуниверситетский комитет по персоналу, который, наконец, отправил вместе со своими рекомендациями ректору, а после ректора попечители утвердили кандидата. Это еще упрощенная схема, обычно все сложнее. Причем ситуация, когда верхние три финалиста поменялись местами где-то в этом процессе, абсолютно реальна. Или кто-то в этой цепочке нашел результат неудовлетворительным и постановил объявить конкурс заново. Процесс вовсе не автоматический.

Понятно, что это чертова куча времени. Найм может длиться год или два года. Участвует очень много людей, имеющих пересекающиеся компетенции, спорящих друг с другом. Понятно, что эта система работает только с пожизненным наймом, потому что каждый год так выбирать людей невозможно. Слишком много сил и времени на это уходит. Старший американский профессор может заниматься наймом до 20% рабочего времени.

- Только наймом? Не другими административными вопросами?

Да. Только поиск, найм коллег. Огромный расход времени. Даже если эта цифра нетипична, это все равно много. А в российской системе заведующий кафедрой, скорее всего, присмотрит способного студента, уговорит его поступить в аспирантуру, устроит ассистентом на четверть или на половину ставки, объявив под него конкурс, потом поможет стать доцентом, защитив диссертацию. И так далее, пока студент не станет завкафедрой.

Чем поражает российская система? Тем, что реально в этом выборе участвует один человек. Не обязательно при этом? xnj кандидат выращивается, хотя это традиционно считается идеальной моделью – «прошел весь путь от студента до ректора» в одном вузе. Но если город большой – например, Москва или Санкт-Петербург, можно ходить по конференциям и защитам и присматривать молодых и способных на чужих факультетах, и переманивать.

Но каким бы ни был механизм найма, главный контраст создает то, что за ним стоит один человек. Преподаватели кафедры в этом обычно не участвует. Иногда кто-то лоббирует своего протеже. В интервью, которые мы брали, люди иногда говорят что-то вроде «Сходила на конференцию, присмотрела очень способную девочку, порекомендовала заведующей кафедрой, она тоже присмотрелась – понравилась, взяли».

Такие истории бывают и в США, но в принципе участие преподавателей минимально. Более того, после того, как завкафедрой представил избранника или избранницу кафедре, там обычно голосуют более-менее единогласно. Дальше избранник или избранница переправляется на совет факультета, потом – в ученый совет университета, но на этом уровне смотрят фактически на базовое соответствие, в смысле, если кандидат наук подается на профессора, это вызывает вопросы: а не рановато ли? Но если подобного несоответствия нет, то более-менее штампуют принятое решение. Один человек проделывает всю работу. Количество человеко-часов, которые тратятся на этот найм, гораздо меньше.

- То есть российская система чудесным образом была более эффективной, более быстрой…

Да, в некотором управленческом смысле она безусловно является оптимальной. Когда мы смотрим на устройство российского университета, кажется, что он со всех сторон тяготел к тому, чтобы создать простую структуру, с ясными зонами ответственности и минимальными трудорасходами на управление университетом. Такой интересный общий знаменатель.

Так будет со всем: завкафедрой организует учебный план, заведует кадрами, и даже руководит научной жизнью – издает сборники, собирает секции конференций. Факультет занимается своими делами, например, организует жизнь студентов и пытается поднять конкурс по специальности. Есть какая-то зона, которая остается персональной «вотчиной» ректора, туда никто не заглядывает – все рады, что проблемы хоть как-то решаются, и не задаются вопросом, а нельзя было бы решить их эффективнее. Ректор тоже не лезет ни в чьи дела.

Вот система управления, которая сложилась стихийно после исчезновения СССР, была построена как раз вокруг минимизации пересечений между зонами ответственности. Преподаватели преподавали, административную работу делали администраторы, ректор ведал общеуниверситетской собственностью, иногда с большой выгодой для самого себя, но при этом старался не «обирать» факультеты, которые сдавали в центральный бюджет фиксированный объем средств, а в остальном жили за счет своей собственной инициативы. И это была по-своему очень гибкая система, потому что в низовом звене люди были заинтересованы проявлять инициативу.

Иногда центральная власть выступала как некий третейский судья, если нужно было искать компромисс. Но за исключением этого она мало чем ведала, кроме того, чем не ведали остальные. Это, повторяю, была очень гармоничная система. Принятие решений вроде бы везде было единоличным, но, при этом, интересы нижестоящих учитывались. Завкафедрой подбирал персонал, раздавал нагрузку, мог создать невыносимые условия для кого-то из преподавателей, если хотел, но не мог обидеть сразу всех преподавателей, потому что они подготовили бы переворот во время перевыборов и свергли бы его. Аналогично ректор мог много, чего сделать с общеуниверситетским имуществом, но на это смотрели сквозь пальцы, пока ректор не обижал факультет. Если ректор обидел много факультетов сразу, то, скорее всего, конференция сказала бы «нет» ректору.

Когда мы смотрим на внутреннюю политику, мы видим, как ректор благополучно терпит очень не любимых им деканов десятилетиями, если у деканов была поддержка коллектива. Садовничий не снял Добренькова, хотя явно его не любил. Вербицкая не сняла Фроянова, хотя терпеть его не могла – он публично поносил ее последними словами, но снять декана истфака против воли факультета было невозможно.

Тот политический режим, который был характерен для российских университетов, мы с моими коллегами назвали «патриархальной демократией», потому что, с одной стороны, все должностные лица выбираются и отвечают перед своим электоратом, с другой - будучи выбранными, они получают в свои руки полномочия обустраивать дела в своей вотчине, и обычно правят ей в довольно патриархальной или матриахальной манере – заботятся о своих людях, как умеют, а те ни в чем не участвуют.

- Вы говорите об этом в прошлом времени?

Да. Потому что это прекрасная и гармоничная система была совершенно дисфункциональной с точки зрения людей, которые оценивали качество образования по шансам на вхождение университетов в мировые рейтинги, и когда они получили рычаги, чтобы реформировать ее, они сразу попытались ее уничтожить. Вся эта система прекрасно работала на рост за счет увеличения числа студентов. Кафедра или факультет проявляли инициативу, открывали новые программы, привлекала студентов и получала большую часть того, что на них удавалось заработать. Система не была ориентирована на качество преподавания – потому что если начать следить за качеством получаемого образования, то количество студентов резко снизится. И она совсем не предусматривала механизмов, которые бы поддерживали развитие университетской науки. В смысле, не то, чтобы кто-то кому-то мешал заниматься наукой – нет, в ней никто особо никому не мешал – но средства распределялись так, что никакой концентрации их на наиболее перспективных направлениях нельзя было ожидать.

Еще одно действие демократического механизма: любые деньги, направленные сверху и попавшие в поле зрения ученого совета, делятся им строго пропорционально. Когда приходят деньги на научно-исследовательскую работу, что с ними происходило традиционно? Ученый совет делил их пропорционально количеству сотрудников на факультетах и спускал на факультеты. Факультет спускал на кафедры, на кафедрах они делились, превращаясь, по сути, в бонусы к зарплате. На каждой кафедре заведующий получал больше всего, и так до последнего ассистента. Если у вуза был институт, унаследованный от советских времен, в нем могли получить из этих средств больше, жалуясь на то, что у них нет никакой другой зарплаты, а им надо выживать. Но, в принципе, это было некое общее, совершенно пропорциональное деление, в своем роде очень справедливое, но по понятным причинам не сильно вдохновлявшее людей, которые давали деньги, надеясь получить прорывные исследования.

- Всем дадим по пять копеек, понятно.

Да. И это демократическая система, либеральные политэкономы, может быть, будут утверждать, что это – неотъемлемая черта демократии, демократия делит все поровну, не поощряет сильных, она повышает налоги, демотивируя таким образом предпринимательскую инициативу, потому что я делюсь тем, что я произвел, с большим количеством других людей. А единственный способ запустить экономику – понизить налоги, для чего, продолжая эту линию размышлений, в некотором роде, желательно, чтобы демократии тоже было поменьше. Потому что, как только масса людей начинает голосовать, она голосует за повышение налогов на богатых и перераспределение.

Артем Космарский

Чем различается устройство научных институтов в Европе и России? От чего зависит карьера молодого ученого и кто контролирует рынок академических должностей? T&P поговорили с Михаилом Соколовым - социологом, профессором факультета политических наук и социологии ЕУСПб , чьи прежние работы были посвящены радикально-националистическому движению в России. В настоящее время ученый занимается сравнительно-исторической социологией университетов.

Михаил, расскажите, каким проектом вы сейчас заняты?

Мы с моими коллегами из разных стран - Татьяной Зименковой из университета Билефелда, Софьей Чуйкиной из университета Клермон-Феррана, Катериной Губой из Томского университета и Марией Сафоновой из Высшей Школы Экономики заканчиваем книгу об академических рынках труда и академической власти в пяти национальных социологиях: России, Америке, Франции, Германии и Британии.

Какой будет эта книга?

Как обычно бывает, мы писали гораздо дольше, чем планировали - и книга вышла совершенно отличной от того, что было задумано. Изначально мы хотели написать своеобразный самоучитель для карьериста, который собирается найти академическую работу в социологии в разных странах. Нашей идеей было пригласить написать иностранные главы тех, кто знаком с российской наукой - начал свою карьеру здесь, но затем уехал и успешно встроился в «западную» социологию. В написании американской главы участвовала, например, Наталья Форрат, которая в настоящее время преподает в Northwestern University в Иллинойсе. Со временем, однако, мы поняли, что нам гораздо интереснее изучать логику функционирования разных академических систем - понять, почему карьерные лестницы в них устроены определенным образом. А не давать советы, как пробиться наверх самому в западной науке.

«Знаменитая Франкфуртская школа в третьем поколении превратилась в огромную академико-мафиозную семью, контролирующую рейнские университеты».

Собственно, первый же вывод из наших изысканий состоял в том, что никакой единой западной науки не существует. В России часто можно услышать ссылки на абстрактный западный опыт, обычно с мазохистскими нотами: «У нас все неправильно, а вот там-то все совершенно по-другому». Есть какой-то образ идеального «там». Но при минимально приближении выясняется, что это «там» абсолютно не однородно. В зависимости от выбранного критерия пять рассматриваемых нами случаев выстроятся в совершенно разном порядке. Если брать общие очертания академических карьер и определяющие их течение силы, то в целом Франция будет находиться на одном полюсе, а на другом полюсе будет Германия, Россия - рядом с Францией, а Британия окажется посередине, США - где-то между Британией и Германией. Но это только в общем - все эти системы сложно оценить в терминах «лучше» или «хуже». Каждая модель справляется с одними проблемами, но не справляется с другими. Нам хочется, чтобы существовал какой-то универсальный рецепт построения академических организаций, но получается, что у каждой из рассмотренных схем есть свои большие человеческие и интеллектуальные издержки.

Например, какие?

С точки зрения построения карьеры - основного предмета нашего изучения - академические системы можно классифицировать на основании их способа отбора научных кадров. Один из принципиальных подходов - это взаимодействие министерства, стремящего управлять наукой, и академической среды. Другой - это отбор исключительно силами самой этой среды. Ученые, естественно, предпочитают второй механизм - механизм кооптации - когда группы экспертов, распознающие потенциальных кандитатов следующего поколения, принимают их в свои ряды.

Чиновники не могут полностью положиться на ученых. Неспециалист не может уверенно сказать, насколько хорошую науку делают в той или иной лаборатории. Какие-то загадочные люди в белых халатах ходят и говорят, что делают великие открытия. Но ответственный чиновник не может не задаваться вопросом: «А вдруг они жулики?» Возможно, они отбирают пытливые умы и воспитывают их; может быть, они просто пристраивают своих детей и детей своих друзей, ни к чему не способных. Когда кто-то посторонний пытается вторгнуться к специалистам и спросить: «Правда ли вы делаете мировую науку, или только притворяетесь?», они всегда возмущаются из-за покушения на их академические свободы и рассказывают про академика Лысенко - о том, как это плохо, когда бюрократы вмешиваются в науку. Что является совершенной правдой - вмешательство может привести к катастрофическим последствиям.

Но и противоположное правдиво: замкнутая академическая среда может развиваться в направлении абсолютной стагнации и полного прекращения любой интеллектуальной деятельности. В XVII и веках XVIII большинство университетов, включая Оксфорд, Париж и Гейдельберг, превратились в замкнутые корпорации, цеха, монополизирующие выдачу дипломов. Они брали деньги за присвоение докторских степеней, брали плату за вступление в корпорацию и в основном пополнялись за счет детей самих профессоров, включая малоспособных к учению. Что, впрочем, было неважно - профессорам во многих университетах все равно выдавались конспекты вековой давности, по которым они должны были читать лекции и от которых было непозволительно отступать. В общем, эти университеты были изолированным и интеллектуально стерильным миром. Воспоминания о тех временах до сих пор остаются своеобразной академической антиутопией.

Профессорская корпорация Германии

Тяготение к одному из полюсов определяется относительным влиянием разных групп в сфере высшего образования. В тех академических системах, где ученые представляют собой влиятельную группу интересов, преобладает кооптация: никто не вправе указывать профессорам, кого им брать на работу. Карьера устроена следующим образом: вы начинаете с нижних этажей и поднимаетесь наверх, преодолевая жестокую конкуренцию. В какой-то момент на подъеме вас ждет форменная мясорубка, но зато, получив ранг полного профессора, вы получаете пожизненный контракт, большую зарплату и неограниченную свободу. Такая система, действующая в Германии и США, обычно насаждается профессорами, получившими полную власть над системой - они контролируют любое кадровое передвижение, а их не контролирует никто.

«В тех академических системах, где ученые представляют собой влиятельную группу интересов, преобладает кооптация: никто не вправе указывать профессорам, кого им брать на работу».

В Германии профессорская корпорация, пожалуй, наиболее влиятельна. Единственное, в чем бюрократы, пытающиеся управлять этой системой, смогли добиться уступок - в полном запрете разных форм инбридинга, то есть внутреннего найма. Это один из главных вопросов в управлении наукой. Можете ли вы, как старший профессор, беспрепятственно продвинуть своего любимого ученика по всем ступеням академической лестницы? Он вам понравился, когда был студентом, вы обеспечили получение ему диплома, защиту диссертации, позиции доцента, профессора, и в итоге оставили ему свою кафедру. В тех академических системах, где профессора - самая влиятельная группа, естественным образом все тяготеет к этому сценарию. Италия, в которой до недавнего времени профессорская олигархия имела еще большую власть, чем в Германии, являлась классической страной академического патронажа. Соответственно, чиновники в первую очередь хотят закрыть именно эту возможность, раз уж нельзя повлиять на все остальное. В Германии с гумбольдтовских реформ начала XIX века возводились разные барьеры на пути внутреннего найма, поэтому вы просто не cможете пройти все стадии в одном университете. Вам нужно добиться известности за пределами вашего университета чтобы получить работу.

Возможно, что ваш профессор очень влиятелен, у него везде есть друзья, и тогда вы все равно получите работу в другом университете. Но это значит, что сам он не просто получил кафедру по наследству, бросил читать книги и никого к ней не подпускает - что и было тем сценарием, от которого Гумбольдт хотел застраховаться прежде всего. Кроме того, чтобы пристроить ученика, важен хронометраж - нужно, чтобы вакансия открылась ровно в тот момент, когда ученик защитит диссертацию и созреет до профессорства. А это очень сложно подгадать. В системе, где инбридинг запрещен, выхода на открытый рынок трудно избежать. Чем больше географической мобильности предполагает карьера, тем сильнее перспектива продвижения зависит от того, насколько лично вы известны. Вам нужно ездить на конференции и рассказывать людям, не связанным с вами, что-то интересное им. В конечном счете, ваши шансы на рынке университетов зависят от того, смогли ли вы увлечь достаточно людей своими исследованиями. Это делает систему проницаемой для таланта - тот, кто может увлечь других, открыть перед ними горизонты, напомнить им об их научных идеалах, имеет очень большое преимущество. Это не значит, что в Германии нет разветвленных патронажных кланов, имеющих кроме того и политический оттенок. Знаменитая Франкфуртская школа в третьем поколении превратилась в огромную академико-мафиозную семью, контролирующую рейнские университеты.

У этой системы есть свои издержки - например, огромное число разбитых карьер. Профессорами хотят быть все, поскольку существует идеалистическое отношение к профессорам в обществе. Окружающий их моральный ореол и позволяет им отбиваться от любых наступлений бюрократов. Но если многие люди хотят ими стать, становятся ими в итоге очень немногие: в социальных науках на 200 академических карьер, если считать по начатым диссертациям, только одна завершается получением пожизненной профессорской позиции.

Более того, те, кто не стал полными профессорами, оказываются не только выкинутыми из академического мира, но и плохо устраиваются за его пределами, потому что пропустили ключевые этапы неакадемической карьеры - сначала они писали диссертацию, потом были ассистентом, потом младшим профессором. Они все время боролись за продвижение и проиграли в этой гонке - и отчаялись. Оказалось, что теперь им поздно идти в бизнес или в государственные чиновники - разве что на низшие позиции. Другая сторона, с которой также приходится мириться - вы никогда не находите работу там, где начали карьеру. С одной стороны, путешествовать по Германии может быть и неплохо, но, с другой, представьте, что у вас к этому времени есть супруга или супруг и дети. Одному нужно бросить карьеру, чтобы другой перебрался в новый университет, потому что двоим ученым устроиться в один университет одновременно очень сложно. Ученые создают крайне нестабильные семьи в Германии, поскольку им известно, что или в какой-то момент одному придется поставить крест на своих амбициях, или обоим разъехаться.

Чтобы создать этот постоянный приток, действует самое жестокое правило германской, и, отчасти, американской системы - вы не можете удержаться долго на любом этаже, кроме верхнего. Все позиции непостоянны, кроме высшей - пожизненной. Сравним это с Россией, Францией и Британией, в которой все ступени вечны и на всех можно задержаться - они гораздо гуманнее в этом плане. Если вы не перешли на следующую ступень, то вполне можно прожить и на той, на которой остановились. Плюсом этой схемы является то, что она создает для каждого свою нишу. Кто-то не стал профессором и остался доцентом на всю жизнь, кто-то не стал доцентом и остался ассистентом. Вы можете бороться за продвижение, а можете остаться на одном месте и остаться в игре.

Бюрократический контроль в России

В целом, Франция и Россия - это страны, в которых профессора скорее проиграли борьбу с бюрократами за легитимность и за социальное доверие. В системах, где бюрократы сильнее, нет ни пожизненного найма, ни долговременных контрактов, продвижение или возобновление контракта контролируется набором формальных правил. Вы постоянно проходите множественные контрольные точки. Сначала вы студент и получаете диплом, потом становитесь ассистентом кафедры и должны защитить диссертацию, без которой возможность стать доцентом уже очень маловероятна. Если вы становитесь доцентом, то пишете и защищаете еще одну диссертацию, пытаетесь стать профессором. Где-то вдалеке есть статус академика - то, что ближе всего к пожизненному найму в российской научной системе, но этой планки достигают немногие, все остальные должны все время что-то делать для дальнейшего движения. Даже для того, чтобы оставаться на месте, надо что-то делать - проходить регулярные аттестации, повышать квалификацию и так далее. Во времена, когда правительство ничего не хотело от университетов, кроме того, чтобы они не бунтовали, об этом на время забыли - но сейчас вновь вспоминают. Момента полного умиротворения в этой системе не наступает никогда. Большое количество ступеней позволяет чиновникам сохранять больше контроля: и переход с одной ступени на другую и возможность задержаться на них можно регулировать. Например, можно обязать научного сотрудника писать по статье в год - в противном случае контракт не будет продлен. Нельзя быть профессором, бросившим заниматься наукой. Это другой способ регулирования - постоянное поддержание в тонусе.

«В системах, где бюрократы сильнее, нет ни пожизненного найма, ни долговременных контрактов, продвижение или возобновление контракта контролируется набором формальных правил».

И у него, к сожалению, есть свои издержки. Рубежи, через которые переходят люди в процессе роста в одной организации, должны быть прозрачными для чиновников. Таким образом, меняется сама логика контроля. Если германский профессор сидит на своем кафедральном троне и в выборе претендентов опирается на чисто субъективные критерии таланта, то при сильно бюрократическом контроле профессор не может сказать: «Я выбрал вот этого, потому что он кажется мне талантливым», особенно если один из пришедших на конкурс имеет кандидатскую степень, а другой - докторскую. Чиновник не видит таланта - если профессор выбрал кандидата, а не доктора, в голове у чиновника щелкает идея: «Ага, наверняка тут имеет место какая-то коррупция». Поэтому карьера зависит от накопления формальных символов академического статуса. Проблема, которая много обсуждается в России - девальвация степеней - в конечном счете, вытекает из такой бюрократической системы контроля, проблемы которой особенно проявляются на фоне низкого уровня географической мобильности.

В отличие от Германии, скорость перемещения людей по рынку академического труда в России очень низка. Обычно люди в России растут внутри одной организации, почти всегда - внутри одного города. Это происходит оттого, что в стране нельзя создать общенациональный рынок - невозможно заставить людей переезжать из Москвы во Владивосток. Можно сослаться на климат или любые другие причины. Например, цены на жилье гораздо выше относительно средней зарплаты ученого - по сравнению с любой другой из рассмотренных нами стран. Кроме того, многие работают сразу на нескольких работах - одну позицию в другом городе найти можно, но не три сразу. Соответственно, перемещение почти всегда экономически невыгодно. Более того, внутри одного города вы скорее добавляете работы к уже существующим, чем бросаете их и устраиваетесь на новое место.

Академическая карьера в России выглядит так: есть молодой перспективный студент, который обратил на себя внимание научного руководителя, руководитель пригласил студента в аспирантуру, потому что иметь аспиранта выгодно - это удобная нагрузка, которая приближает руководителя к званию доцента или профессора. Тот же чиновник, повинуясь логике тотального контроля, следит за тем, чтобы преподаватель не сидел без дела - и ему предъявляют аспиранта. Но с момента поступления кого-то в аспирантуру в бюрократической машине уже щелкнуло, потому что аспирант должен защититься, иначе потраченные на него деньги израсходованы зря. В официальных документах это называется «результативность аспирантуры» - доля защитившихся в течение четырех лет с момента зачисления. За излишнюю требовательность к учащимся аспирантуру могут просто закрыть. И для организации, и для руководителя, и для аспиранта защита - это хорошо.

Зачем нужна ученая степень в России?

Для диссертанта защита - шанс перейти на следующую ступень, для руководителя и организации - получить какие-то свои очки. Но есть и еще один фактор, снижающий требования к защитам в России. В США, Великобритании, в Германии или во Франции степень - это форма рекламы на рынке труда, хотя и работает этот механизм по-разному. Задача диссертанта - сделать процедуру как можно более сложной и пристрастной: найти самый требовательный совет, попробовать привлечь в комитет, который только в России постоянен, самых известных ученых. Потому что только так можно произвести впечатление на потенциального работодателя. Чтобы не знающие вас люди в отборочном комитете увидели ваше досье и сказали: «О, это должен быть сильный кандидат!»

«Все хорошие гайки хороши одинаково, а все бракованные бракованы по-разному - все люди, которые защитили кандидатскую диссертацию, в идеале достигли какого-то одного уровня и являются носителями одинаковой квалификации».

Но в отсутствие мобильного рынка труда такая реклама просто не нужна. Все равно отвечающие за ваше трудоустройство люди обычно знают вас лично - вы же живете в одном городе - или знает того, кто знает. Им совершенно не нужна диссертация, чтобы оценить качество кандидата. И все равно бюрократически-индустриальная логика делает все, чтобы ученая степень не могла быть использована таким образом. Сама Высшая аттестационная комиссия (ВАК) есть способ обеспечения академической эквивалентности. В Америке нет общей степени PhD - там существуют 2000 университетов и, соответственно, 2000 разных степеней PhD. В России эта разница между организациями сознательно стерта - все степени одинаковы и официально утверждаются ВАКом. Все хорошие гайки хороши одинаково, а все бракованные бракованы по-разному - все люди, которые защитили кандидатскую диссертацию, в идеале достигли какого-то одного уровня и являются носителями одинаковой квалификации. С точки зрения бюрократа они идентичны друг другу. Качество диссертации в этой системе абсолютно не важно, нет даже никакой возможности транслировать какую-то дополнительную информацию о диссертанте - важна только пометка о том, что диссертация защищена.

Из этого следует неумолимый вывод: если вы разумный человек, то вы попробуете защитить минимально приемлемую диссертацию, чтобы не тратить время и силы на формальности. Вы можете даже с чистой совестью скачать ее из Интернета, а своим коллегам рассказывать про свои настоящие идеи. «Вы же понимаете, что это - мои настоящие идеи, а то, что в диссертации - это так, формальность», и они ответят: «Ну конечно, мы тебя понимаем». В России диссертация годится в основном для того, чтобы освятить кадровое решение перед лицом вышестоящих чиновников. Это как с автомобильными правами. В России есть задача научиться водить и задача получить права, и это - разные задачи. Права можно, даже нужно, купить за наименьшую цену, потому что они нужны только, чтобы показать гаишнику. Если бы водители могли как-то контролировать, кто с какими правами выезжает на какую дорогу, моментально возникло бы ранжирование - на одну дорогу выезжали бы только люди с проверенными правами, которые просто так не купишь, а на другую - со всеми остальными. Но как раз это ВАК и не дает сделать.

Бывают случаи, когда люди пишут хорошую диссертацию, потому что для них это легче, чем написать плохую. Если вы талантливый человек с развитым внутренним чувством научного текста, то проще написать хороший текст на одном порыве, чем долго и мучительно собирать разрозненные куски. Но если вы чуть менее талантливы или чуть более заняты, то можно вполне благополучно пройти путь минимального сопротивления. Им является плагиат и компилятивная работа. Они не только проще, но и в какой-то мере надежнее.

Более того, новые идеи отталкивают при первом исполнении. Если вы принесете революционную диссертацию в диссертационный совет, то шансы этой диссертации понравиться ему минимальны, как утверждает вся история науки. Каковы были шансы Эйнштейна защититься в 1905-1906 году с только что созданной теорией относительности? Никаких. Он не смог бы объяснить за 15 минут стандартного выступления диссертанта старшим профессорам свои гениальные идеи. Если же вы написали очень конвенциональную работу, все сделали, как предшественники, немножко что-то подкрутили и добавили капельку новизны - люди узнают эти идеи, поймут, что они слышали их десятки раз до вас, вспомнят 99 присвоенных ими за эти идеи степеней. И подумают: «Почему бы не присвоить сотую?» Это же ничуть не хуже того, что было раньше. Но когда добавляется работа чуть-чуть похуже предыдущей, планка снижается. В такой системе она будет снижаться плавно и неуклонно. Логика диссертационного совета выглядит так: «Мы присваиваем эту степень, еще 100 советов присваивают эту степень. Мы знаем, что диссертация так себе. Но если не присвоим мы, человек пойдет в другой совет, а мы знаем, что там присваивают за еще более худшие диссертации».

Девальвация научных статей

Таким образом, возникает набор формальной, никем не воспринимаемой всерьез отчетности, созданной бюрократическим контролем. И есть что-то отдельное, считающееся настоящей интеллектуальной жизнью. Потом оказывается, что где-то эта жизнь осталась, а где-то исчезла - но поток диссертаций не иссяк. Появились специалисты по созданию формальностей - далеко не те, кто может производить лучшие интеллектуальные результаты. И в карьерной гонке они обгоняют тех, у кого такие результаты есть. Последние смотрят на это стоически: «У вас карьера, у нас наука». Но в какой-то момент формальная сторона деятельности может начать вытеснять содержательную.

Проблема девальвации касается не только диссертаций, но и статей, публикуемых в научных журналах. Научная публикация имеет две функции: первая - это донести до всех людей свои открытия или посетившие вас идеи; вторая, которая постепенно вытесняет первую - донести сигнал о наличии у вас идей вообще. Для бюрократов по всему миру - не только в России - это очень хороший критерий. Потому что если они ничего не знают о науке, никогда не прочитают статью, но зафиксируют сам факт выхода статьи. «Ага», - думают они, - «наверное, этот человек работает».

«Со статьями, в каком-то смысле, все происходит так же, как с диссертациями - опубликовать добротный, малооригинальный текст гораздо проще, чем сверхоригинальный».

Если люди начинают считать публикации в первую очередь источником сигнала, а не способом передать другим свои идеи, затрудняется использование всей журнальной системы для передачи идей. Во-первых, появляется очень много журналов - гораздо больше, чем качественных статей, потому что публиковаться нужно всем, а исследования с хорошими результатами бывают редко. Кроме того, снижается качество статей. Все знают, что нужно произвести три статьи в год, поэтому делают из одной хорошей три не очень хороших, или публикуют примерно одну и ту же статью, поменяв название и порождая массу шума. Для тех же, кто читает журналы, сам процесс чтения становится все более проблематичным: журналов много, в них сложно ориентироваться, и в них публиуются в основном слабые статьи. Со статьями, в каком-то смысле, все происходит так же, как с диссертациями - опубликовать добротный, малооригинальный текст гораздо проще, чем сверхоригинальный. В истории науки ХХ века существует масса историй в стиле Джоан Роулинг: статью, за которую дадут Нобелевскую премию, не принимают несколько ведущих журналов - слишком необычно, и рецензенты не справляются. Если над душой никто не стоит, то cтатью можно посылать в другие журналы, пока где-то ее не поймут. Но если на кону защита или продвижение, то лучше уж сразу браться за сюжет попроще, чтобы опубликовали наверняка. Журнал перестает работать как коммуникативная система и превращается в источник сигнала. Это еще одна обратная сторона относительно мягкой и гуманной системы бюрократического контроля науки.

Ярмарка университетского тщеславия: США

Можно ли сказать, что существуют два полюса управления наукой - когда она автономна, с практикой постоянного найма, как в случае с Германией, и когда существует бюрократический контроль, с формальными критериями того, кто лучше?

В принципе, да, но лишь с высоты птичьего полета. Занимаясь сравнительной социологией можно заметить, что любые попытки разложить социальные системы строго на линии между двумя полюсами, к сожалению, работают только условно, на определенном уровне абстракции. С большой дистанции, американская система действительно представляет собой некоторый гибридный тип. Там нет независимой профессорской корпорации, но почти нет и государственной бюрократии, потому что многое решают попечители и администрация университета. Последние по логике своей работы - это что-то среднее между большой общенациональной бюрократией и полным отсутствием бюрократии вообще. Много хороших исследований, которые мы рассматривали в американской главе, были про то, как работает американский академический рынок. Он как раз похож на систему дорог с хорошими и плохими водительскими правами: с хорошими правами вас пустят на плохую дорогу, но в обратном направлении - никогда. Степени высокодифференциированы, и существует иерархия престижа: все знают, что со степенью Гарвардского университета вы сделаете блестящую карьеру, будете получать много денег, читать пару лекций в неделю самым талантливым аспирантам и быстро получите пожизненный контракт. А со степенью из третьесортного университета вы, скорее всего, никогда не будете преподавать ни в одном университете, а будете преподавать в школе или community college, учить местных оболтусов, и никакого пожизненного контракта у вас не будет. Если вы смотрели Breaking Bad, то для главного героя Уолтера Уайта, окончившего известный Калифорнийский технологический институт, преподавать в школе - это катастрофически неудачная карьера. Люди с такими дипломами крайне редко падают так низко.

При этом, как ни странно, исследования показывают, что плохая или хорошая степень - недостаточный предиктор дальнейшей результативности исследовательской работы. Люди, получившие хорошую степень, сами по себе не публикуют больше или лучше, чем те, кто получает плохую степень и обитает на задворках академического мира. В действительности, то, сколько вы публикуете и цитируетесь, зависит от того, где вы работаете. Люди в хороших университетах начинают публиковаться много - у них много свободного времени, им дают гранты и предоставляют лаборатории, их окружают пытливые аспиранты, ну и есть ощущение, что nobles oblige. Их работы много цитируют, потому что, перелистывая страницы в журнале, люди думают: «Эту статью писал профессор из Гарварда, наверное, она хорошая», читают эту статью и, если им что-то не нравится, они думают, что это с ними что-то не так, а не с профессором из Гарварда. Особенно в провинциальных университетах - или в целых странах, которые чувствуют себя интеллектуальной провинцией - это работает. Там люди особенно чувствительны к таким сигналам.

«Для главного героя Breaking Bad Уолтера Уайта, окончившего известный Калифорнийский технологический институт, преподавать в школе - это катастрофически неудачная карьера».

Почему тогда степень настолько важна? Получается, что основным фактором оказывается внутриуниверситетская бюрократия и способность людей внутри американских университетов воспринимать более дифференцированные, чем в России, но при этом все равно узкие и специфические сигналы. В Америке все знают иерархию университетов: Гарвард наверху, а какой-нибудь community college Саус-Парка находится на самом дне. Это более-менее общее знание, которым обладают даже люди за пределами США. Разумеется, когда на конкурс в американском университете приходят досье многих претендентов (в ведущем университете на любую заявленную позицию придет несколько сотен), профессора, читающие работы на факультете первыми, могут оценивать кандидата по достоинству: хоть степень и не очень хорошая, но публикации отличные, а еще он сделал блестящее выступление на семинаре. Но американский университет устроен так, что президент университета не избирается профессорско-преподавательским составом, а назначается попечителями. Все решения, таким образом, должны быть одобрены вышестоящим эшелоном единолично, и чем выше мы поднимаемся внутри организационной иерархии, тем большее значение принимают конвенциональные академические сигналы.

Например, документы для конкурса на преподавательскую вакансию прислали 200 человек, профессора на факультете посовещались и пригласили на пробную лекцию шестерых, и из них трое им понравились. Они расположились их в таком порядке, что в первой строчке оказался человек из абсолютно неизвестного университета - допустим, Саус-Парк - а на второй - человек из Гарварда. Декан факультета, увидев такое решение, немного сомневается. Он идет к проректору, тот передает дело ректору, тот - попечителям, которые говорят: «Ну, не может такого быть - кого они приглашают из этого заштатного университета? Ведь у них есть человек из Гарварда. Представьте, как это будет смотреться на сайте: студенты, которые смотрят на место получения степени своими преподавателями, видят: Гарвард, Гарвард, Гарвард, Саус-Парк. Пусть лучше будет еще один Гарвард». Попечители могут поменять порядок аппликантов и место получит человек из Гарварда, даже если кандидат из Саус-Парка произвел очень хорошее впечатление на своих коллег. Те, конечно, могут пойти на принцип, и иногда идут, угрожая всем скопом уволиться - если первый кандидат показался им действительно выдающимся. Но такое бывает редко. Да и сами они из Гарварда, и им приятно лишний раз почувствовать, что они принадлежат к элитному клубу. В этом смысле, университетская бюрократия в США выполняет многие из ролей, которые в России исполняет Министерство образования и науки, хоть и в более мягкой форме. Впрочем, в связи с озабоченностью Минобрнауки и университетов, которые пытаются ему особенно нравиться, мировыми рейтингами, нет сомнения, что в России вскоре тоже начнут обращать внимание на такие вещи.

Мировые рейтинги и последствия ориентации на них

Вы также занимаетесь исследованиями динамики международной академической системы, в частности, социологии. О чем эти исследования?

Это направление исследований, которое как раз выросло из изучения того, как академические рынки реагируют на глобализацию. Здесь возникает несколько сюжетов, и один из них про то, как в какой-то момент бюрократы из Министерства образования и науки - или какого-то его зарубежного аналога - приходят в университеты и говорят о том, что теперь они ходят попадания университетов в мировые рейтинги и готовы давать деньги, если университет туда попадет. Положение в рейтингах позволит показать всему миру, насколько велика наука в нашей стране, привлечет к нам потоки студентов - в общем, хорошо. Ну и, кроме того, положение в мировом рейтинге - это как раз такой показатель успешности, какой бюрократы любят, формальный, как будто объективный, имеющий числовое выражение. Такие визиты из министерства происходят не только в России, но и во Франции, да и в десятках других стран.

«Американский аспирант знает, что пик его мечтаний - Гарвард, Принстон или, в случае естественнонаучных или технических специальностей, Caltech или MIT».

Эта озабоченность отражается на рынках труда несколькими путями. Во-первых, она создает сильную стратификацию внутри университетов. Министерство быстро переформулирует себе задачу выделить три, пять, в пределе - десять-пятнадцать (как в случае России) университетов-кандидатов на попадание в международные рейтинги и вкачать в них все имеющиеся деньги, чтобы достичь поставленной планки, а все остальные предоставить самим себе. Любая ориентация на рейтинги создает высокодифференцированную систему, потому что чиновник решает, что в лидеров нужно инвестировать, а в остальных - нет. Некоторое количество избранных университетов и сверхвысоких зарплат - это неизбежное следствие.

Кроме того, часть рейтингов прямо, и все - косвенно, предполагают привлечение международных сотрудников. Это совершенно новая задача для большинства университетов. Они начинают нанимать людей за рубежом, используя те самые практики, которые, как они предполагают, распространены во всем остальном мире. В частности, они начинают смотреть на степени. К несчастью, это имеет тот же эффект, что в Штатах, только многократно усиленный. Чтобы нанимать на международном рынке нужно предлагать конкурентные зарплаты. Для людей, социализированных внутри какой-то академической системы нужен специальный бонус, чтобы ее покинуть. Американский аспирант знает, что пик его мечтаний - Гарвард, Принстон или, в случае естественнонаучных или технических специальностей, Caltech или MIT. Когда ему предлагают поехать в Москву, Стамбул, Пекин или куда-то еще, для него это однозначно дауншифтинг. Оставшиеся в прежнем месте люди будут смотреть на него сверху вниз, подозревая, что он не справился с гонкой и сбежал от конкуренции, найдя тихую гавань и выбыв из настоящей игры. Для того, чтобы на это не обращать внимания, нужно либо и правда считать себя неудачником в этой системе, либо быть совершенно безразличным к статусным играм, либо получить очень много денег, даже по американским меркам. Обычно имеет место сочетание всех обстоятельств, когда периферийные университеты в Москве, Стамбуле или Астане начинают нанимать на международном рынке и получают худших возможных людей с данной степенью, которые получают непропорциональные деньги по отношению к местному преподавательскому составу. В России мы видим пока несколько анклавов, но, безусловно, будут еще.

Выделение двойной элиты (вначале - касты лучших университетов, затем - касты иностранных легионеров) вызывает у местных понятное отторжение. Кроме того, что люди делятся на категории PhD или не PhD, они еще и делятся на два лагеря по признаку того, на чьей они стороне - за западную науку или за нашу. Это особенно заметно в социальных и гуманитарных науках. Естественные науку, если не брать прикладные, производят знание, которое одинаково валидно везде - физические законы везде одинаковы - но вот спрос на гуманитарное знание разный. В России больше интереса к российской истории, чем к аргентинской, а в Аргентине, естественно, наоборот. И, кроме того, книга по русской истории, интересная аргентинцам (или британцам, или французам) будет совершенно не такой, как та, которая будет интересна русским. Нам интересно вчера, в котором мы узнаем себя, которое перекликается с нашим сегодня, но если сегодня у нас разное, то и вчера рассматривается под разными углами. Это тем более касается разных политически злободневных исследований. Соответственно, те, кто предпочитает обращаться к коллегам внутри страны, и те, кто предпочитает обращаться к коллегам вне, делятся на два лагеря, и, с пришествием рейтингов, те, кто имеет международную аудиторию, особенно англоязычную, получают преимущество.

Это, разумеется, происходит не только в России. Под влиянием международных рейтингов это происходит в Германии, во Франции, то же случилось в Китае, Мексике и многих других странах - это глобальный процесс. То же самое случилось даже в Великобритании, хотя та и говорит на английском языке. Вопрос о том, какую науку поддерживать - национальную или международную - стал ключевым в самых разных академических мирах.

В социологии же мы видим, как это происходило на разных уровнях еще до того, как возникла политическая проблема. Социология отчетливо поделилась на тех, кто считал социологией то, что преподавали в американских или германских университетах, и тех, кто учился в советских и российских университетах, где никакой социологии не преподавали, но сам изобрел что-то, что считал социологией. Этим двум группам надо было установить курсы конвертации знания - выяснять, кого важнее знать - Щедровицкого или Фуко? Зиновьева или Элиаса?

А могли ли эти люди знать одновременно Фуко и Щедровицкого?

Теоретически да, но практически такое случалось редко. Люди, которых учили, что знать Фуко очень важно, а про Щедровицкого они впервые слышали, не хотели чувствовать, что их валюта отчасти обесценена. Они говорили себе, что Щедровицкий - это что-то доморощенное, в мире его никто не знает, и статью со ссылками на него в приличном международном журнале у вас не возьмут. То же самое с читателями Щедровицкого, только острее - у читателей Фуко был весь остальной мир, а этим отступать было некуда. Когда вы уже не особенно молоды, сильно загружены и у вас нет времени прочитать все книги на свете, вы очень нервно реагируете на изменение курсов конвертации знания. Когда вы, будучи профессором, сталкиваетесь со студентами, которые смотрят на вас косо из-за того, что вы не читали их любимую книгу, и дают понять, что считают вас ничтожеством, вы, конечно, вначале стараетесь прочитать эту книгу. Но если книга вам не дается (например, она на иностранном языке, а вы ему не обучены, или просто принадлежит к другой традиции), вы стараетесь избавиться от таких студентов и не допустить появления им подобных в будущем. Поэтому вы всячески оберегаете своих подопечных от того, чтобы столкнуться с Фуко или Щедровицким, и всячески даете понять, что таковых просто не существует.

Каковы макропоследствия научной политики, завязанной на рейтингах, и насколько оправданно ее применение?

Мы узнаем об этом через некоторое время. Движение в эту сторону началось не так давно, и даже те, кто двинулся раньше, не прошли достаточно далеко, чтобы сказать, что эксперимент закончился. Балтийские страны и Казахстан двинулись раньше, чем Россия, а еще раньше в 1990-е, туда же двинулась, например, Южная Корея и некоторые другие страны Восточной Азии. В общем, их пример показывает, что правительство может добиться выведения нескольких университетов в мировой топ, если очень захочет.

«Люди, которых учили, что знать Фуко очень важно, а про Щедровицкого они впервые слышали, не хотели чувствовать, что их валюта отчасти обесценена».

Для этого должны быть благоприятная экономическая конъюнктура и концентрация сил на протяжении десятилетий. Например, Сеульский и Сингапурский университеты имеют хорошие шансы добраться до первой двадцатки в ближайшее десятилетие. Правда, туда еще ни разу не добирался университет страны, находящимся в натянутых политических отношениях с Западным миром - не потому, что создатели рейтингов кому-то подсуживают, а потому, что это сильно затрудняет сотрудничество между учеными и тот же самый международный рекрутинг. Надо быть довольно отчаянным человеком, чтобы решиться поехать из США в Россию сейчас - кто его знает, не будут ли они в состоянии холодной войны через год?

Достижение этой цели, однако, поднимает несколько вопросов. Один из них - что в точности дает положение в рейтинге? Точного ответа на этот вопрос никто не знает. Рейтинг - это отчасти самоисполняющееся пророчество: когда международные студенты выбирают, где учиться, они учитывают рейтинги. Это реальный механизм принятия решений, особенно если государство выделяет этому студенту стипендию для обучения. Бюрократ в этом правительстве будет рассуждать примерно также - он даст стипендию тем, кто едет в хороший университет. Для университетов в этом плане подняться в рейтинге выше экономически выгодно. Соответственно, высшее образование успешной в рейтинге страны отчасти финансируется за счет иностранного правительства. Это хорошо.

Другие эффекты для национальной системы образования пока не совсем ясны. Очевидно, что возникает оторванная от прочего образования элита, а вся остальная система вузов успешно и глубоко деградирует. Для попадания в рейтинг это хорошо, но для экономического развития непонятно, потому что в этих университетах, даже если все было сделано правильно - идеальный конкурсный отбор, никакой коррупции, блестящие ученые, занимающиеся самыми популярными в глобальном масштабе темами, проведенные исследования и их результаты могут не дать никакого экономического выхода.

Научное знание имело статус официальной советской религии, потому что было единственно верное марксистско-ленинское учение, которое, основываясь на научных идеях в отношении всего-всего, предсказало будущее развитие общества, победу коммунизма и все остальное, что оно предсказало. И с этой точкой зрения наука действительно занимала в официальной мифологии и идеологии очень важное место. Правда, это было скорее головной болью для науки, потому что наука категорически отказывалась поставлять то, что в эту картину мира встраивалось. Была экономика, была демография, была история, которая производила неудобные данные, была биология, которая тоже создавала некоторые аномалии вокруг себя. Поэтому получалось, что знание, с одной стороны, как бы официально должно было встраиваться в советскую идеологию, а с другой стороны, регулярно оказывалось, что оно из-за этого становится проблемой.

Официальная идеология лежит в сфере нормативной, в сфере морали. В ней могут быть какие-то идеи из политической философии, но точно не из микробиологии или генетики. А в Советском Союзе получалось, что все это тоже как-то пристегнуто к единой картине мира, поэтому для того, чтобы эта картина мира не рассыпалась, нужно вмешиваться в разные научные сферы.

Однако область контроля, область, за которой признавалось первенство партийной философии, постепенно сужалась. Большая дискуссия, которая освободила физматнауки от диалектического материализма, случилась еще при живом Сталине, в конце 40-х — начале 50-х годов. Связано это было с атомной бомбой. А после Лысенко стало понятно, что лучше и от биологии держать руки подальше.

Когда все рухнуло, обнаружилось, что пламенные коммунисты есть, но их доли процента, гораздо меньше, чем членов партии. Все остальные с удовольствием стали осваивать то, чего они всегда хотели, но в Советском Союзе было нельзя. Астрология расцвела. Один из первых продуктов, который продавался в кооперативных газетных ларьках, — это разные астрологические прогнозы.